Командор

***

...Радька, как обычно,  хапнул грязную кружку и пошел за кашей.  Олька заметила: "Позорина, хоть бы вымыл."

 – Какие люди до чужих кружек охочие бывают, – съязвил Радик.

 – Вот  именно – поддела Олька,  кружка была ее.  "Лучше бы не давала, чем так". Радька захлебнулся.

 – Стоооой!!!  – "Он" упал на колени,  зажимая руками разорванный живот. Кровь резво бежала по пальцам, но "Он" продолжал хрипеть:

 – СТОЙ! Стой  же! Помоги мне.

Радька не слушал и не смотрел, видали мы такое. Его уже понесло. Он развернулся и вывалил кашу из кружки назад в котел.  Огляделся,  нашел банку из под тушенки и начал ее наполнять.

– Радька, да брось ты, – вмешался Эдька, но Олька оборвала его:

 – А, наплевать.

Второй удар  пришелся по голове.  "Он" взвизгнув,  свалился на бок. Одна рука продолжала прикрывать живот,  но ее не хватало. Чтобы не вывалились кишки "Он" свернулся калачиком,  пытаясь коленями закрыть одновременно и голову,  и живот.  Второй рукой "ОН" закрыл затылок,  ему было  "весело",  но  он  продолжал уговаривать:  "Не на–до",  пока две красных струйки,  стекая из носа, не упали на песок, и эта смесь, песка и крови, не забила ему рот.

Радька, не обращая внимания,  взял пустую зеленную кружку и пошел к реке.

"Он" уже успокоился.  Руки уже ничего не прикрывали,  а валялись на песке.  Крупинки  кварца  прилипли к крови и играли на солнце.  Черное месиво у живота покрылось матовой пленкой, только правая нога еще продолжала подергиваться.

Радька мыл кружку и задумчиво смотрел на труп и на золотистый песок, уходящий к горизонту. Он уже успокоился.

"Справедливый" вздохнул:

 – Нельзя требовать от людей невозможного.  Беременную женщину четвертый день поливает дождь, она сидит в байдарке на куске фанеры, коленки где–то у ушей,  ноги отекли, попа онемела, и "буржуин" в животе наверное бунт устроил. С Эдькой поругалась, а тут еще ты выделываешься. Она просто устала.

 – Спасибо, я запомню.

 – Ты ее  простишь?

 – Я запомню!

 – Простить – это значит забыть.

 – Простить – это значит не вспоминать!

Сзади неслышно подошел "Беспощадный".

 – Стена готова, сир.

 – Спасибо, я почувствовал.

"Беспощадный" посмотрел на мертвого и сказал:

 – Ты сам его подставил.

 – Я знаю. Теперь я знаю.

 – Пойдем. Нужно похоронить его, пока не завонял.

Радька усмехнулся, Этот никого не пожалеет.

 – Пойдем.

Они подхватили теплое,  еще мокрое от пота тело и потащили. Пустыня исчезла,  справа показалась альпийская лужайка. Вход Радька как всегда пропустил. Он был какой–то туманный и никак не запоминался. Дорогу сюда знал только "Беспощадный".  Комната была прежняя,  невысокая, метра три.  В верху горели лампы дневного света. Они уходили вдаль белой полосой и терялись в серой дымке.  Боковых стен не было, просто чернота.

Под лампами стояли цинковые столы.

Носильщики с  натугой  приподняли  тело и с тупым грохотом опустили его на свободный стол.  Уже высох, отметил Радька и огляделся. На него смотрели глаза.  Много глаз,  он никогда их не считал.  Странные глаза; ничего не просящие,  но чего–то ждущие,  ничего уже не боящиеся,  но о чем–то волнующиеся, ненавидящие, жалеющие и любящие одновременно.

 – Не расплачусь,  – подумал Радик,  – никогда не расплачусь. Очень уж их много.

Снизу кто–то тихонько дернул его за штанину.  Мальчик трех лет держался  за  его  ногу  левой рукой.  Он задрал вверх стриженную голову. Круглое лицо,  черный чубчик и коричневые бусинки глаз. Глаз истерзанных болью.  Мальчик с надеждой спросил: "Скоро?" Он был единственный, кто здесь задавал вопросы,  и он имел на это право,  потому,  что  был первым,  кого я помнил.  Радька присел,  чтобы мальчику не приходилось задирать голову.  Теперь их глаза были на одном уровне – они были равные.  Радька помолчал, еще раз запоминая этот взгляд, и обречено произнес:

– Не знаю, Малыш.

Малыш посмотрел на "новенького".  Радька тоже мельком глянул.  Рана на  животе  покрылась соединительной тканью,  пота уже точно не было и даже грудь похоже начала ритмично подниматься. Малыш перевел взгляд на  Радика,  понимающе вдохнул: "Ага", и пошел в дымку. Сзади злобно звякнул метал.  Радька оглянулся...

"Беспощадный", вскинув командорский клинок,  отдавал  салют спине Малыша.  Сверкающая полоса стали пересекала его лицо,  сжатые в полоску губы, и черная тень от меча разрубила правый глаз, как еще один шрам. Радик тоже выпрямился и проводил взглядом маленькую фигурку с откинутой в сторону правой рукой.  Руку Малыш держал на весу и нес осторожно,  ладошкой вверх. Так ее обычно протягивают, когда получают подарок. Взгляд упорно тормозил на ладошке. Кожи не было. Свежее, розовое мясо ярко блестело под светом ламп....

Перед глазами помутнело, и свирепая боль ударила по Радькиной руке.

Ему  было  три года.  Только что все на свете было хорошо и даже прекрасно.  Он азартно бросился за мячом, спрятавшимся под стол, раздвинув складки  скатерти,  тихонько проник в таинственную темноту подстольной пещеры и увидел призывно блеснувший утюг.  Утюг явно просил, чтобы его погладили.  Это было приятно им обоим:  утюгу нравилась мягкая, теплая ладошка, а Радьке твердая, гладкая и прохладная кожа утюга. Самое здоровское прикоснуться к ней щекой,  но сидя на корточках это очень неудобно, и Радька доверчиво протянул ему правую ладошку...   

Мир взорвался,  стал  красным и вцепился в руку.  Крик никак не мог вырваться из живота,  а воздух никак не хотел заходить в  рот.  Радька удивленно глядел по сторонам. Он ждал, когда же все то хорошее, что он знал,  придет на помощь и прогонит того,  кто кусает ладошку. Но Никто не  приходил...  Даже  утюг стоял в стороне и похоже ухмылялся.  И когда Радька понял, что это именно Он его терзает, Радька закричал...

Боль не утихала,  даже МАМА ничего не могла с ней поделать.  Радька сидел у нее на руках и тихо скулил.  Мир  оказался  плохим.  Плохим  и Страшным.  Радька смотрел в окно и думал,  откуда же еще на него может броситься этот страшный зверь и зачем нужен этот противный мир, если в нем живет такая БОЛЬ. Зачем он есть? Ответ не приходил. И тогда Радька умер, умер в первый раз. Прямо у мамы на плече...

Радик помотал головой, возвращаясь в склеп.

Осмотрелся по сторонам. На него больше никто не смотрел,  все слышали ответ Малышу.  Он прошел чуть вперед. Слева, прямо на полу, плечом к плечу лежали двое. Их никто и не пытался класть на стол.  Это были настоящие воины,  их не  мог убить чужой, они погибли сами. Первый был помоложе, 8 декабря 1988г он бросился под троллейбус.  А вот Второй...  Радька нагнулся, рассматривая его амуницию:  серый, иссеченный бронежилет прикрывающий грудь, тонкий палаш на поясе и здоровенный тесак на правой ноге.

"Старое оружие,  проверенное оружие", – подумал Радик. Все казалось правильным, особенно бронежилет. Сколько ударов он принял на себя. Некоторые вмятины Радька помнил,  от них до сих пор на  теле  оставались шрамы.  Кто же знал тогда, что самые страшные пули прилетают не снаружи, а изнутри...  

"Второй" погиб 20 марта 1991.  Пуля возникла где–то  в  легких,  он  успел  только  выползти из палатки и отбежать чуть–чуть в лес.  Снять  бронежилет он конечно не мог.  Пуля летала по телу,  разрывая внутренности  и отражаясь от броневых пластин.  "Второго" трясло и швыряло по сугробам с полчаса,  прежде чем окровавленный  кусок  свинца  вырвался изо рта. Радька вспомнил то облегчение, когда пуля наконец ушла, морозный воздух и черное небо усыпанное звездами – это было красиво.  Но "Второй" ничего уже не видел – он замерз на мартовском снегу...

 – Пора, – позвал "Беспощадный"

 – Да,  – кивнул Радик.

Страшная штука бронежилет,  он отлично держит внешние удары,  но так же отлично он держит и удары внутренние, те которые рождаются в тебе самом. Крепости чаще сдаются не после штурма, а после голода или чумы. С тех пор он никогда не носил броню, и вообще не любил никаких защитных оболочек.  Никаких замкнутых пространств, обреченных на взрыв изнутри.  Никаких ловушек в виде "мой дом –  моя  крепость" – нора,  где тебя очень легко застукать, и размазать по стене с твоим любимым гобеленом.  Бастионы,  броники,  заранее  ограничивающие свободу.  Как оказывается удобно прижать человека к им же построенному ограждению.  А потом надо только посторониться,  пропуская  смерть,  и посмотреть,  как  он сам расшибает себе череп,  в желанье вырваться из "горячо любимых" стен.

 – Пора! – снова напомнил "Беспощадный".

 – Идем.

Они подошли к "новенькому", который уже сидел и хлопал глазами.

 – Спасибо, – виновато произнес "Он".

 – Да ладно, – бросил Радька, теперь оживлять у него получалось гораздо быстрее,  Раньше на это уходили месяцы.  А тех двоих так и не смог... Или не захотел? И Малыш...Малыш со своим вопросом:

 – Зачем так Больно ?

27 лет  Радька  искал  ответ на этот вопрос:  Зачем ?  Ох,  если бы  знать.  Он нашел много ответов,  очень много и очень  разных.  Еще бы! Иначе "Они" бы все лежали на полу. А так, он огляделся, больше половины ходячих. Но за каждый ответ приходилось платить и платить очень дорого.  Раньше были только трупы,  горы трупов. Потом счет пошел один в один.  Потом каждым погибшим он поднимал десяток живыми,  теперь  чаще вообще обходилось без покойников, только иногда... Когда дело касалось любимых,  Радька еще подставлялся.  Это большое искусство не дать убить себя любимому человеку.  Слишком близко их подпускаешь, слишком сильно им доверяешь,  и очень часто забываешь об исходящей от них  опасности.

Вернее не от них,  а от себя. Это Радька понимал теперь точно. Это ты, в желании сблизиться и понять,  ты раскрываешься и  бежишь  к  ним  на встречу,  и с разбегу надеваешься грудью на шипы – как ладошкой к утюгу.  Но утюг ведь не виноват,  что он горячий.  Теперь Радька умел  не уколоться о розы, хотя выбить клыки он тоже умел.

Своим пониманием он воскресил тут многих.  Все это хорошо,  но Малыш.  Малыш отметал напрочь все объяснения :"Неет,  не то".  Он просто менял интонацию: "Зачем Так больно ?"

 – Малыш, я еще не знаю.

 – Узнай!  – требовал он. 

И я узнавал.  И новые трупы валились к моим ногам.

 – "...И имя им будет легион..." – процитировал Радька.

 – Допрыгаешься, – предостерег "Беспощадный".

 – Само собой. Если не пойму...

Теперь было не Так больно, первый удар принимали на себя волонтеры, такие как этот. Радька вздохнул:

 – Извини, сил не хватило удержаться.

 – Да я понимаю. Ты... Ты ведь ее теперь тоже понимаешь?

 – Да. Кажется да. У меня теперь есть Пространство Понимания.

 – Здорово!  Значит ты снова сильный. Но я догадался, иначе...

 – Спасибо! Еще раз прости.

 – Чего ты? Счет 1:1 он ведь в нашу пользу?!

 – Да нет. В моем возрасте надо один к десяти. Ну ладно, пока.. Может и меня скоро принесут.

   Радька салютнул всей комнате и кивнул "Беспощадному". Телохранитель молча встал за левым плечом. "Справедливый" встретил их у бани.

 – Убери стену! – приказал Радька.

 – Рано, – пробурчал "Беспощадный".

 – Убирай!  – нажал Радька голосом и посмотрел вперед.  Темная,  серая плита броневой стали,  одиноко прикрывающая западное направление, рухнула,  открывая пустыню,  уже слегка покрытую зеленью.  Радька самодовольно посмотрел на телохранителя,  радостно хрюкнул и, заорав: "Великий Маниту, дай нам Солнца!", направился к костру.

 – Еще получишь, – хмыкнул "Беспощадный".

 – Базаришь.  Конечно!  Кирпичные заводы Унитрон!  – и Радька, дразня, запел:

Забота ваша такая,
Забота ваша простая,
Жила бы Радька большая,
И нету других забот!

 – Мотылек!  – "Беспощадный" фыркнул.

Он провожал Радьку глазами, внимательно ощупывая взглядом дорогу перед ним. Еще недавно ему казалось, что Этого он унесет быстрее всех. Мотылек напрочь отвергал теорию защиты. Теперь он точно знал обратное, первым унесут его. Такое понимание пришло не сразу.  Мотылек был слабеньким,  когда появился на свет. И пару раз "Беспощадному" казалось,  что он уже умер, но тот непостижимым образом поднимался.  А раны на нем затягивались просто на глазах. И когда этот двенадцатилетний  пацан  дважды  своим  телом прикрыл его самого...  У "Беспощадного" до сих пор стоял перед глазами  меч,  рассекающий  тело Мотылька  и  выходящий с другой стороны без единой капли крови на лезвии.

 – Как у тебя такое получается?

 – Меч становится острым, когда встречает преграду, пока преграды нет, меч не знает, что он острый.

 – Но с любимыми, ты ведь не можешь отойти?

 – Я становлюсь ножнами... хотя, это тоже неправильно!

Вечером вся орава с визгом хлестала себя вениками в  полиэтиленовой бане, а потом барской, покачивающейся походкой по "царскому спуску" из пенок шла к Чусовой.  Радька качался на волнах и смотрел в синий колодец неба.  Справа поднимался стеной камень "Омутной", слева вверх уходили березы. Было тихо и покойно. И когда "заходящее солнце позолотило верхушки сосен", из воды навстречу Радьке поднялся новобранец.   

"Он" погиб ровно через 2 дня,  не выходя из похода.  Радька  опять подставился...

Пермь 1996